Когда я вижу себя на обложке журнала, я понимаю, что мир сошел с ума.
Я не верю в Бога, но я верю в Аль Пачино. Если
когда-нибудь зазвонит телефон и на том конце меня спросят, не хотел бы
я вместе с ним сыграть, я, кажется, просто сойду с ума.
Я понял, что мечты сбываются, когда режиссер Джулиан
Шнабель показал Аль Пачино мой фильм «Пока не наступит ночь». Но ничего
особенного не случилось. Просто около трех утра по испанскому времени
Пачино позвонил мне из Нью-Йорка и сказал, что ему понравилась моя
работа.
Ни одна премия не способна сделать тебя по-настоящему хорошим актером. «Оскар» нужен лишь для того, чтобы заставить зрителя прийти в кино.
За последние несколько лет я стал неплохо говорить
по-английски — достаточно неплохо для того, чтобы понять, что этот язык
никогда не станет для меня родным. Когда я говорю «я люблю» или
«я ненавижу» на испанском, так много всего приходит мне на ум, но когда
я говорю то же самое по-английски, в моей голове пустота.
Я не вожу машину, и всем вокруг это кажется чем-то экстраординарным. Всем, но не мне.
Когда Коэны позвали меня в «Старикам тут не место»,
я им сказал: «Послушайте, я точно не тот актер, который вам нужен:
я не вожу тачку, почти не говорю по-английски и ненавижу насилие в любом
его проявлении». А они засмеялись и говорят: «Поэтому мы тебе
и позвонили».
Над моей прической в «Старикам тут не место»
смеялись все, а некоторые даже спрашивали, как я не устал носить этот
парик. Но вообще-то это были мои собственные волосы.
Существует только два фильма, где я держу в руках оружие. В первом, «Пердита Дуранго», я снялся в
1996-м,
и это было очень жестокое кино, после которого я зарекся делать что-то
подобное. Поэтому, когда 11 лет спустя Коэны пригласили меня сыграть
в «Старикам тут не место», я долго пытался сдержаться и не сказать «да»,
хотя Коэны всегда были моими любимыми режиссерами.
Я никогда не воспринимал Коэнов как двух человек.
Когда они работают, они становятся одним целым — монстром с двумя
головами. И эти головы рассыпаются в комплиментах друг другу и никогда
не спорят. А когда они говорят с тобой, то говорят, как один человек.
Я заметил, что те люди, которых я считаю талантливыми —
такие, как Милош Форман, Алехандро Аменабар, Коэны и Вуди Аллен, —
работают по одному принципу: я не знаю, что я делаю, я не знаю, как
я это делаю, я просто пытаюсь делать это — вот и все.
Главное в кино — это история. Так считают все. А мне кажется, что главное — как ты ее рассказываешь.
В моем детстве было слишком много разговоров
о политике и насилии, а мой дядя провел долгие годы в тюрьме, потому что
был яростным противником режима Франко. Но мне нравится жить с этим
знанием.
В какие-то моменты ты должен наконец определиться со своим мнением. Нельзя всю жизнь прожить посередине.
Когда в возрасте шести лет я появился с крошечной ролью
в «Мерзавце» Фернандо Фернана-Гомеса (знаменитый испанский режиссер.
— Esquire), там была сцена, где один парень в шутку грозил мне
пистолетом. По сценарию я должен был засмеяться, но я заплакал. И тогда
режиссер сказал: «Это, конечно, не то, чего я хотел, но мне все равно
нравится». В этот день я понял, что с этого момента всегда буду спорить
с режиссерами.
Я начал играть в регби, когда мне было девять,
и играл до двадцати трех. С тех пор многое изменилось. В мои времена
в регби играли маленькие тонкие люди, которые практически ходили по полю
с мячом. Сейчас они носятся, как газели, и все это больше напоминает
состязание машин. Но регби стало интереснее.
Играть в регби в Испании — это как быть тореадором в Японии.
Иногда я спрашиваю себя, почему я выбрал эту
абсурдную профессию и почему не отправился в Африку — спасать чьи-то
жизни. Но ответ очень прост: я ипохондрик, а из ипохондриков выходят
плохие спасители.
Как и многие застенчивые люди, которые никому не кажутся застенчивыми, я очень застенчив.
Я верю в то, что когда-то люди действительно были
маленькими обезьянками. По крайней мере, каждое утро, когда я заглядываю
в зеркало, я передаю Дарвину привет. В такие моменты его правота
особенно очевидна.
Истинная красота таится в уродстве — вот что я говорю себе каждый день.
Я не сторонник роскоши. Черная икра для меня — это два жареных яйца, картошка и хамон. И все это — на большой тарелке.
Когда-то я был королем вечеринок, а теперь я старик. Пара коктейлей, и больше мне ничего не нужно.
В двадцать лет все мы жалеем о том, что делали
в четырнадцать, в тридцать три жалеем о том, что делали в двадцать пять,
а ближе к пятидесяти, кажется, начинаем жалеть обо всем подряд. Но вот
что я понял: к черту все эти сожаления.
В каждом человеке идет постоянная борьба между тем, кто он есть, и тем, кем ему следовало бы стать. Правда, не все эту борьбу способны заметить.
Наша планета была бы лучшим из миров, если бы все
люди были честны в том, что делают. Если я актер, я должен быть честным
актером. Но если бы я был водопроводчиком, я, надеюсь, был бы честным
водопроводчиком.
Я снимаюсь в кино только потому, что больше ничего не умею.
Кто-то сказал: разница между актером и сумасшедшим в том, что у актера билет в оба конца, а у сумасшедшего только в один. И я с этим согласен.
Самое сложное — это сыграть того, кто еще жив. Это та степень ответственности, которая может запросто свести с ума.
Актеры — как помидоры на рынке, потому что у каждого
есть своя цена. И я такой же помидор. Но я тот помидор, которому
наплевать, сколько он стоит.
Не хотел бы слишком часто показывать докторам свой пенис.
Я бы предпочел умереть в тишине. Все остальные обстоятельства смерти меня волнуют значительно меньше.
Лучше всего я помню тот день, когда умер мой отец.
Отец ушел из семьи, когда я был совсем маленьким, и меня воспитали мать и сестра. Так что, можно сказать, я получил женское образование.
Люди считают, что если на экране два актера любят
друг друга, это означает, что и в жизни они друг друга любят. Никто даже
не задумывается, что нам просто платят за это деньги, а на съемочной
площадке кто-то обязательно твердит: «Играйте старательнее, ублюдки,
я вам не верю».
Кино — это просто кино, до тех пор, пока ты не сделаешь такое кино, про которое все скажут: вот это да!
Быть знаменитым — это такая чушь. Слава богу, в шляпе и очках я по-прежнему могу бродить неузнанным где угодно.
Мне нравится, когда жизнь указывает на малозначительность того, что я делаю.
Я неплохо пою — наверное, потому, что у меня длинная шея.
Иногда я ловлю себя на том, что был бы не прочь иметь тело Брэда Питта.
Хочу, чтобы меня запомнили смеющимся.
Нет, я не Брэд Питт.
Esquire (c).
