И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, - я куплю нам хлеба, сниму
нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и
ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в
долгу, да и ты не рада».
Говорит ей: «Я никого не звал, у меня
есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже.
У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты
поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.
Я был мальчик, я
беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не
заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел
ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус
селитры.
Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в
эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и
твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой,
не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».
И она
говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от
времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я
не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за
этим.
Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и
леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на
свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу —
радовать и цвести, как всегда вначале.
Когда меркнет свет и
приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой,
отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба
обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».
И
стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все
кучевые и то слышны, - ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а
за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.
Вера Полозкова (с).
